←К оглавлению |
Карлос Кастанеда – Учение дона Хуана |
Сбор и подготовка ингредиентов для курительной смеси составили годичный цикл. В первый год дон Хуан учил меня всей процедуре. На второй год, когда с декабря 1962 начался новый цикл, он просто руководил мной; я сам собрал ингредиенты, приготовил их и отложил до следующего года.
В декабре 1963 начался новый, третий цикл. Дон Хуан сказал мне, как делать самому смесь из высушенных составных частей, собранных и приготовленных мною годом раньше. То, что я собрал, он положил в небольшой кожаный мешочек. Мы опять принялись собирать разные ингредиенты на следующий год.
В течение года, который на это ушёл, дон Хуан редко упоминал о «дымке». Однако всякий раз, как я к нему приезжал, он давал мне подержать свою трубку, и вся процедура знакомства с трубкой развивалась неукоснительно по его сценарию. Давал он мне трубку в руки очень постепенно, требуя при этом тщательнейшей и предельной концентрации и сопровождая мои действия по возможности точными указаниями. Любая оплошность с трубкой, говорил он, неизбежно повлечёт за собой его или мою смерть.
Только по окончании третьего цикла сбора и приготовления смеси дон Хуан впервые заговорил о дымке как о союзнике.
Понедельник, 23 декабря 1963
Мы возвращались на машине к нему домой после сбора одного из необходимых составляющих смеси – жёлтых цветов. Я заметил вслух, что в этом году мы не следуем тому порядку в сборе составных частей, которого придерживались ранее. Он засмеялся и сказал, что дымок не такой капризный и обидчивый, как «трава дьявола». Для дымка неважен порядок сбора составляющих; от того, кто готовит смесь, требуется только аккуратность и точность.
Я спросил, что мы будем делать с той смесью, которую он приготовил и передал мне на хранение. Дон Хуан ответил, что она моя, и добавил, чтобы я с нею не тянул. Я спросил, какова обычная доза. В мешочке, который он мне дал, было примерно втрое больше, чем в обычной пачке табаку. Он сказал, что содержимое мешочка рассчитано на год, а сколько понадобится каждый раз для трубки – моё личное дело.
Мне хотелось узнать, что будет, если я использую не весь запас. Дон Хуан сказал, что ничего не случится, дымок ничего не требует. Ему самому больше нет нужды курить, и всё же каждый год он вновь готовит смесь, – точнее, поправился он, ему редко приходится курить. Я спросил, что он делает с неиспользованной смесью, но он мне не ответил, а сказал, что если смесь в течение года не использована, то уже не годится.
Здесь мы ввязались в долгий спор. Я, очевидно, неточно сформулировал вопрос, и его ответы казались неясными. Как я понял, смесь по истечении года теряет галлюциногенные свойства, и в таком случае необходим новый годовой цикл; но он твердил, что смесь никогда не теряет своих свойств. Происходит только то, сказал он, что человеку она больше не нужна, поскольку он сделал новый запас, и следует распорядиться неиспользованной старой смесью особым образом. Каким именно – я не мог дознаться.
Вторник, 24 декабря 1963
– Ты говорил, дон Хуан, что тебе больше нет надобности курить.
– Да, мне больше не нужно курить, потому что дымок – мой союзник. Я могу его вызвать когда и где захочу.
– Ты хочешь сказать, что он приходит к тебе, даже если ты не куришь?
– Я хочу сказать, что я прихожу к нему свободно.
– А у меня тоже так получится?
– Да, если тебе удастся сделать его своим союзником.
Вторник, 31 декабря 1963
Во вторник 24 декабря у меня был первый опыт встречи с союзником дона Хуана – дымком. Весь день я мыкался вокруг дона Хуана и делал, что прикажет. К вечеру мы вернулись к нему домой. Я напомнил, что мы весь день ничего не ели, но он точно не слышал и заговорил о назревшей для меня необходимости наконец познакомиться с дымком. По его словам, я сам должен был его испытать, чтобы понять, насколько это важный союзник.
Не дав мне опомниться, дон Хуан заявил, что раскурит для меня свою трубку прямо сейчас. Я начал отнекиваться, возражая, что ещё не готов и слишком давно не держал трубку в руках. Но он сказал, что больше некогда учиться, пора к ней приступать. Он вынул трубку из чехла и любовно её погладил. Я сел на пол рядом с ним и лихорадочно искал какой-нибудь предлог, чтобы отвертеться.
В комнате было почти темно. Дон Хуан зажёг керосиновую лампу и поставил её в угол. Обычно желтоватый свет лампы создавал в комнате успокаивающий полумрак. На этот раз, однако, свет казался тусклым и необычно красным; он действовал на нервы. Дон Хуан развязал, не снимая со шнурка на шее, свой мешочек со смесью. Он поднёс трубку к распахнутому воротнику и зачерпнул чашечкой немного смеси. Он велел, чтобы я следил за его движениями, сказав, что если часть смеси просыплется, то она всё равно попадёт к нему за пазуху.
Дон Хуан наполнил трубку на три четверти, затем, держа трубку в одной руке, другой завязал мешочек. Он поднял с полу небольшую глиняную миску, дал её мне и велел принести со двора несколько угольков. Я пошёл за дом и, взяв несколько углей из печки, сложенной из кирпича-сырца, вернулся назад. Мне было здорово не по себе.
Подав миску дону Хуану, я сел рядом. Он бросил на неё взгляд и спокойно заметил, что угли слишком большие. Нужны помельче, чтобы вошли внутрь чашечки. Я вновь сходил к печке и принёс что требовалось. Он взял блюдо с углями и поставил перед собой. Сидел он по-турецки. Взглянув на меня краем глаза, он наклонился вперёд, так что почти коснулся углей подбородком, и, держа трубку в левой руке, неуловимым движением правой схватил пылающий уголёк, положил его в чашечку трубки и выпрямился. Держа трубку обеими руками, поднёс её к губам и трижды пыхнул. Он обеими руками протянул мне трубку и шёпотом приказал, чтобы я таким же образом взял её и курил.
У меня мелькнула отчаянная мысль – отказаться и удрать. Но дон Хуан вновь шёпотом приказал взять трубку и курить. Я взглянул на него. Его глаза не отрывались от моих, но взгляд был дружеским, понимающим. Я с обречённостью вспомнил, что выбор ведь сделан давным-давно, и сейчас, стало быть, остаётся лишь одно – делать всё, что он прикажет.
Я взял трубку и едва не выронил – она была раскалённой! Я поднёс её к губам с крайней осторожностью, поскольку опасался обжечься. Но жара я почему-то совсем не почувствовал.
Дон Хуан велел затянуться. Струя дыма наполнила рот, и казалось, что он там циркулиует. Дым был тяжёлым! Чувство было такое, будто рот забит сырым тестом. Именно это сравнение пришло мне на ум, хотя я никогда не держал теста во рту. Дым напоминал также ментол, во рту вдруг стало холодно. Я почувствовал свежесть. «Ещё! Ещё!» – слышал я шёпот дона Хуана. Дым свободно просачивался внутрь меня. Дон Хуан мог меня больше не подстёгивать – я затягивался уже механически.
Наконец дон Хуан наклонился и взял у меня из рук трубку. Он осторожно вытряс золу в миску с углями, затем послюнил палец и покрутил им в чашечке, чтобы очистить внутреннюю поверхность. Несколько раз он продул мундштук. Я с любопытством следил, как он прячет трубку в чехол.
Закончив чистить и убрав трубку, он пристально взглянул на меня. И тут я спохватился, что всё моё тело онемело. Оно словно стало сплошь ментоловым. Лицо отяжелело, болели челюсти. Я не мог удержать рот закрытым, но слюны не было. Во рту было так сухо, что он горел, и однако я не чувствовал жажды. В голове разлилось странное тепло. Холодный жар! При каждом выдохе дыхание, казалось, резало ноздри и верхнюю губу, но оно не обжигало огнём, а жгло как кусок льда.
Дон Хуан сидел справа от меня и, словно окаменев, прижимал чехол с трубкой к полу, как бы удерживая его силой. Мои ладони отяжелели, руки ломило. Они оттягивали плечи. Из носу текло. Я вытер нос тыльной стороной ладони – и стёр верхнюю губу! Я вытер ладонью лицо – и стёр его! Я таял! Чувство было такое, словно тает всё тело. Я вскочил и попытался ухватиться за что-нибудь, за что угодно – лишь бы опереться. Меня охватил нестерпимый ужас. Я схватился за вкопанный в центре комнаты столб. Стоя у столба, я повернулся взглянуть на дона Хуана. Он сидел по-прежнему неподвижно, прижимая к полу трубку и глядя на меня.
Дыхание было болезненно горячим (или холодным?). Оно душило меня. Я наклонил голову, чтобы опереться ею о столб, но, видимо, промахнулся, потому что голова продолжала наклоняться, миновав то место, где был столб. Я остановился, когда уже чуть не упал на пол, и выпрямился. Столб был на месте, у меня перед глазами. Я снова попробовал прислониться к нему головой. Я старался контролировать себя и не отвлекаться. Держа глаза открытыми, я наклонялся вперёд, чтобы лбом коснуться столба. Он был в нескольких дюймах от моих глаз, но когда я его коснулся, у меня было совершенно дикое ощущение, что голова прошла прямо сквозь столб.
В отчаянных поисках разумного объяснения я решил, что это глаза искажают расстояние, и что столб, должно быть, от меня где-нибудь в 10 футах, хотя я и вижу его прямо перед собой. Тогда я решил определить местонахождение столба с помощью логического, рационального метода. Шаг за шагом я начал обходить его вокруг. Логически я рассчитывал, двигаясь таким образом вокруг столба, сделать круг футов 5 в диаметре; если столб был действительно в 10 футах от меня, то есть дальше вытянутой руки, то в конечном итоге я окажусь к нему спиной. Я предполагал, что в этот момент столб должен исчезнуть, поскольку в действительности оказался бы позади меня.
Я начал обходить столб по кругу, но он по-прежнему оставался у меня перед глазами. В приступе отчаяния и замешательства я схватился за него обеими руками, но руки прошли насквозь: я схватил воздух. Я тщательно рассчитал расстояние до столба. Получалось приблизительно три фута. Некоторое время я играл с восприятием пространственной глубины, поворачивая голову так и этак, поочерёдно фокусируя глаза то на столбе, то на заднем плане. Согласно моему пространственному восприятию, столб, несомненно, был передо мною примерно в трёх футах. Вытянув перед собой руки, чтобы не удариться головой, я ринулся на него. Ощущение было неизменным: я прошёл сквозь столб. На этот раз я грохнулся на пол. Я опять поднялся, и этот подъём был, пожалуй, наиболее необычным из всех моих действий этой ночью. Я поднял себя мыслью*! В моём движении не участвовали ни мышцы, ни скелет. Я больше не имел над ними контроля, – это я понял в тот момент, когда упал на пол. Но незадача со столбом вызвала во мне такое любопытство, что я чем-то вроде рефлексивного действия «мыслью поднял себя». И прежде, чем до меня дошло, что я ведь не могу двигаться, я уже стоял.
* "I thought myself up" (англ.).
Я позвал дона Хуана на помощь. Голос сорвался в крик, но дон Хуан не пошевелился. Он по-прежнему искоса на меня смотрел, как если бы ему лень было повернуть голову, чтобы взглянуть на меня прямо. Я сделал к нему шаг, но вместо того, чтобы двинуться вперёд, меня бросило назад, и я налетел на стену. Я знал, что столкнулся с нею спиной, но не почувствовал удара; я был полностью погружён в мягкую губкообразную субстанцию, – это и была стена. Руки были разбросаны в стороны, и казалось, что всё моё тело медленно тонет в стене. Я мог только смотреть вперёд, в комнату. Дон Хуан всё так же смотрел на меня, но не делал никаких попыток мне помочь. Я сделал отчаянное усилие вырваться из стены, но тело лишь тонуло всё глубже и глубже. В неописуемом ужасе я чувствовал, что губкообразная стена смыкается на моём лице. Я попытался закрыть глаза, но они не закрывались.
Не помню, что было дальше, но вот передо мною совсем близко оказался дон Хуан. Мы были в соседней комнате. Я видел стол и огонь в очаге. Краем глаза я различал в окне изгородь возле дома. Видел я всё очень ясно. Дон Хуан принёс керосиновую лампу и подвесил её к потолочной балке. Я попробовал взглянуть в другую сторону, но глаза были устремлены только вперёд. Отсутствовало всякое различение или ощущение хоть какой-либо части тела. Своего дыхания я не чувствовал, но мысли были исключительно ясными, и я ясно сознавал всё, что со мной происходит. Дон Хуан подошёл ко мне, и из головы всё исчезло. Казалось, что-то остановилось во мне, мыслей больше не было. Я видел, как ко мне подходит дон Хуан, и ненавидел его. Я хотел разодрать его в клочья. Я убил бы его, если бы мог пошевелиться. Появилось неясное давление на голову, но оно также исчезло. Осталось лишь одно – безудержный гнев на дона Хуана. Он был от меня всего в нескольких дюймах. Я хотел разорвать его. Я слышал своё рычание. Что-то во мне начало содрогаться. Я услышал, что дон Хуан говорит со мной. Голос был тихим и успокаивающим, и удивительно приятным. Он подошёл почти вплотную и стал напевать испанскую колыбельную:
* Святая Анна, отчего плачет детка?
Потерялось яблоко, оттого плачет детка.
Не плачь, детка, у меня целых два:
Одно для детки, одно для тебя (исп.)
Меня охватило тепло. Это была сердечная теплота, теплота чувств. Слова дона Хуана звучали как далёкое эхо. Они будили далёкие воспоминания детства.
Ярость, которую я только что чувствовал, исчезла. Ненависть и обиду сменила тоска – меня охватила глубокая любовь к дону Хуану. Он сказал, чтобы я не спал, что у меня больше нет тела и я могу превратиться во что пожелаю. Он сделал шаг назад. Глаза дона Хуана находились на обычном уровне, как если бы я стоял рядом с ним. Он протянул ко мне руки и велел войти в них.
То ли я двигался вперёд, то ли он подошёл ко мне ближе. Его руки были почти у меня на лице – на глазах, хотя я их не чувствовал. «Войди мне в грудь», – услышал я его голос. Я почувствовал, что он растворяется во мне. Ощущение было такое же, как со стеной из губки.
Его я уже не различал. Глаза были, очевидно, открыты, потому что я видел вспышки света на красном фоне, точно я смотрел на свет сквозь сомкнутые веки. Затем опять включились мысли. Они вернулись бурным потоком картин: лица, пейзажи. Картины хаотически появлялись и исчезали. Это было похоже на стремительный сон, где картины с сумасшедшей скоростью перебивают друг друга. Затем поток мыслей начал убывать и вскоре исчез совсем. Осталось лишь чувство любви и счастья. Я не мог различить никаких очертаний или градаций в освещении. Внезапно я был точно вытолкнут. Это было отчётливое ощущение, будто меня откуда-то подняли. И я был свободен, я двигался с невероятной лёгкостью и скоростью то ли в воде, то ли в воздухе. Я плавал как угорь. Я извивался и крутился, и взмывал, и опускался, как пожелаю. Я почувствовал, что подхвачен мощным холодным ветром, и начал скользить как пёрышко, качаясь вперёд-назад, как маятник, вниз, и вниз, и вниз.
Суббота, 28 декабря, 1963
Я проснулся вчера к вечеру. По словам дона Хуана, я беспробудно проспал почти двое суток. Голова была тяжёлая. Я выпил воды, и мне стало нехорошо. Навалилась усталость, невероятная усталость, и после ужина я снова лёг спать.
Сегодня я уже чувствовал себя полностью отдохнувшим и принялся обсуждать с доном Хуаном свой опыт. Полагая, что ему вновь требуется подробный пересказ, я начал описывать свои впечатления, но он меня остановил и сказал, что в этом нет нужды. Он сказал, что в действительности я ничего такого не совершил и почти сразу заснул, потому и говорить не о чем.
– А как же с тем, что я пережил? Разве это совсем не важно?
– Нет. Если с дымком, то не важно. Со временем, когда ты научишься путешествовать, тогда и поговорим. Сначала ты должен научиться проникать внутрь вещей.
– Как это – «проникать внутрь вещей»?
– Ты что, забыл? Ты вошёл в стену и прошёл сквозь неё.
– А по-моему, в действительности я сошёл с ума.
– Нет, ты не сошёл с ума.
– А когда ты курил впервые, дон Хуан, с тобой происходило то же самое?
– Нет, у меня было по-другому. Мы с тобой разные.
– А что с тобой было?
Дон Хуан не ответил. Я задал этот вопрос в другой формулировке. Но он сказал, что не помнит, что испытывал и что при этом делал; это всё равно что спрашивать у старого рыбака, что он чувствовал, когда в первый раз был на рыбной ловле. Он сказал, что дымок это несравненный союзник, и тут я ему напомнил, что то же самое он говорил о Мескалито. Он возразил, что и тот и другой – несравненный союзник, но каждый по-своему.
– Мескалито – это защитник, потому что он говорит с тобой и показывает, что делать, – сказал он. – Мескалито учит, как правильно жить, его можно видеть, потому что он вне тебя. Напротив, дымок – это союзник. Он преобразует тебя и дает тебе силу, ничем при этом себя не обнаруживая. С ним не говорят. Но у тебя не остаётся сомнений, что он существует, потому что он убирает твоё тело и делает тебя лёгким как воздух. Однако ты никогда не увидишь его. И всё же он присутствует и даёт тебе силу для осуществления казалось бы невозможных вещей, например, убирая твоё тело.
– Я в самом деле чувствовал, что тела больше нет.
– Так оно и было.
– Ты имеешь в виду, что у меня действительно не было тела?
– А ты сам что думаешь?
– Да откуда я знаю. Я могу сказать тебе только то, что я чувствовал.
– Вот так оно и есть в действительности: то, что ты чувствовал.
– Но каким видел меня ты, дон Хуан? В каком я был виде?
– Каким я тебя видел – это неважно. Это похоже на то, как ты ловил столб. Ты чувствовал, что столб не здесь, но всё же ходил вокруг него, чтобы убедиться, что столб здесь. Но когда ты прыгнул на него, то вновь почувствовал, что в действительности его здесь нет.
– Но ты меня видел таким как сейчас, или как?
– Нет, не таким как сейчас.
– Ладно! Допустим. Но у меня ведь было моё тело, пусть я – лично я – его и не чувствовал, а?
– Нет! Проклятье! Не было у тебя такого тела, как сейчас!
– А что же тогда с ним было?
– Неужели не ясно! Его взял дымок.
– Но куда же оно девалось?
– Откуда же, по-твоему, мне это знать, чёрт побери?
Бесполезны были все мои упорные попытки получить рациональное объяснение. Я сказал, что вовсе не желаю спорить и задавать дурацкие вопросы, но если я соглашусь с мыслью, что можно терять своё тело, то я попросту потеряю рассудок.
Он сказал, что я как всегда преувеличиваю и что от дымка я не теряю и не потеряю ничего.
Вторник, 28 января 1964
Я спросил, что будет, если дать дымок кому-нибудь, кто захочет его попробовать. Он безапелляционно сказал, что дать дымок кому угодно – всё равно что убить его, потому что у него не будет руководителя. Я попросил объяснить, что он имеет в виду. Он обронил, что я нахожусь здесь, живой и здоровый, только потому, что он меня вытащил, восстановив моё тело. Иначе мне бы никогда не вернуться.
– Как же ты всё-таки восстановил моё тело?
– Об этом как-нибудь потом, когда ты научишься всё это делать самостоятельно. Вот почему я хочу, чтобы ты научился как можно большему, пока я рядом с тобой. Ты потерял достаточно много времени на свои дурацкие вопросы о всякой чепухе. Хотя, может быть, это в самом деле не твоя судьба – научиться всему, что даёт дымок.
– Ну, и что же я тогда буду делать?
– Пусть дымок даст тебе столько знания, сколько ты сможешь взять.
– Выходит, дымок тоже учит?
– А что же ещё!
– Учит так же, как Мескалито?
– Нет, дымок не такой учитель, как Мескалито. Он показывает другое.
– Что именно?
– Он показывает, как управлять его силой и как научиться принимать его столько, сколько понадобится.
– Твой союзник, дон Хуан, уж очень устрашающий. То, что я испытал, уж вовсе из ряду вон.
Почему-то я не мог отвязаться от этой мысли, от мучительного воспоминания. Сравнивая дымок с предыдущими галлюциногенными опытами, я вновь и вновь приходил к выводу, что дымок просто сводит с ума.
Дон Хуан раскритиковал моё сравнение, сказав, что то, что я испытал, было его невообразимой силой. И для того, чтобы ею управлять, сказал он, нужно жить сильной жизнью. Такая жизнь предполагает не только подготовительный период, но и общую позицию человека по отношению ко всем вещам после того, как он удостоверился в её реальности и необходимости. Сила дымка, сказал он, такова, что человек может сравняться с ним только своей стойкостью, иначе его жизнь будет разбита вдребезги.
Я спросил, одинаково ли действие дымка на каждого. Он сказал, что дымок преобразует, но не каждого.
– Тогда с какой стати он сделал это со мной?
– Это, я думаю, совершенно дурацкий вопрос. Ты послушно исполнял в должной последовательности всё, что нужно, и в том, что дымок тебя преобразовал, нет никакого такого чуда.
Я ещё раз попросил рассказать, как я выглядел. Мне хотелось это знать потому, что мысль о бестелесном существе, для него совершенно естественная, была для меня, разумеется, невыносимой. Он сказал, что, по правде говоря, смотреть на меня боялся; он чувствовал то же самое, что чувствовал, должно быть, его бенефактор, когда впервые курил сам дон Хуан.
– Почему ты боялся? Я был таким страшным? – спросил я.
– Мне никогда раньше не приходилось видеть кого-нибудь курящим.
– Ты не видел, как курил твой бенефактор?
– Нет.
– Ты никогда не видел даже себя самого?
– Как это, интересно знать?
– Ну, скажем, если бы курил перед зеркалом.
Он молча на меня вытаращился и замотал головой. Я опять спросил, можно ли смотреть при этом в зеркало. Если бы это и было возможно, сказал он, то совершенно бесполезно, потому что попросту, наверно, умрёшь от страха, если не ещё от чего-нибудь. Я сказал:
– Значит, тогда в самом деле выглядишь устрашающе.
– Я сам всю жизнь гадал об этом, – сказал он, – и всё же ничего такого не спрашивал и в зеркало не глядел. Мне это и в голову не приходило.
– Но как же мне тогда узнать?
– Надо ждать, вот как ждал я, пока не передашь кому-нибудь дымок, – конечно, если когда-нибудь его освоишь. Тогда и увидишь, как при этом выглядит человек. Таково правило*.
* «Rule» (англ.).
– А если я, скажем, буду курить перед фотоаппаратом и сам себя сфотографирую?
– Не знаю. Но думаю, дымок обратится против тебя. А ты, похоже, считаешь его столь безобидным, что полагаешь, будто с ним можно играть.
Я сказал, что не собираюсь играть, но ведь, помнится, он сам говорил, что дымок не слишком строгий, вот я и подумал, что не будет большого греха поинтересоваться, как от него выглядишь. Он возразил, что имел в виду отсутствие необходимости соблюдать, в отличие от «травы дьявола», определённый порядок действий; однако дымок, разумеется, требует должного к себе отношения. В этом смысле правило не знает исключений. Например, не имеет значения, какой ингредиент собран в первую очередь, если вся смесь составлена правильно.
Я спросил, не будет ли вреда, если я расскажу кому-нибудь то, что пережил. Он ответил, что разглашению не подлежит следующее: как готовить и использовать курительную смесь, как себя вести и как возвращаться; всё остальное неважно.
←К оглавлению |
Вверх |
Далее |